— Кислород! Кто-нибудь, дайте скорее кислород!

Девушка подняла глаза и увидела, как к ней с безумным видом несется доктор Кастельяно в зеленом операционном костюме и стерильных бахилах поверх обуви. Девушка еще только потянулась за ключом от кладовки, а Лора уже была тут как тут. Она запыхалась, глаза горели гневом.

— Сейчас, сейчас достану, доктор, — испуганно пролепетала сестра, повернулась и стала открывать дверь.

В панике она не сразу нашла нужный ключ.

— Поторопитесь, черт возьми! — прикрикнула Лора.

От резкого замечания сестра перепугалась еще больше. Лоре пришлось выхватить у нее связку, самой отпереть дверь, схватить баллон и, изо всех сил напрягаясь, волочить его до операционной.

Из-за акушерок ребенка от двери видно не было.

— Пустите! — скомандовала Лора.

Сестры расступились, и Лора увидела мальчика. Он был совершенно синий. И бездыханный.

Теперь его нельзя было оживить уже никаким количеством кислорода.

Лора каменной статуей стояла посреди операционной, прижимая к себе бесполезный баллон. Вокруг нее суетились какие-то люди. Слух улавливал обрывки фраз: «Вызовите доктора Леместра… Сообщите матери… Отвезите ребенка в морг…»

Вдруг она опять начала воспринимать окружающее: Леместр окликнул ее голосом капитана, отчитывающего нерадивого матроса:

— Доктор Кастельяно, с вами впервые случается истерика на работе?

Она промолчала.

Снисходительно усмехнувшись, он добавил:

— Быть может, вам лучше не дежурить в «критические дни»?

Лора не поддалась на провокацию.

— Ребенок мог бы жить, — спокойным и категоричным тоном объявила она.

— Скажем так: результат мог бы оказаться более благоприятным, — согласился Леместр.

— Прекратите! — раздраженно воскликнула Лора. — Вы прекрасно знаете, что он должен был жить. В том, что случилось, виноваты врачи. Виновата больница. Неужели вы станете это отрицать, доктор Леместр?

— Доктор Кастельяно, может быть, лично вы безупречны, мне трудно судить. Но мой несколько более богатый опыт подсказывает, что нормальные люди, движимые даже лучшими из побуждений, могут совершать ошибки.

— Но не такие дурацкие ошибки, которых на сто процентов можно избежать! Это была халатность, преступная халатность!

Он сохранял невозмутимость.

— Кроме того, доктор Кастельяно, я обнаружил, что нормальным людям не нравится, когда им выговаривают дети. Если вы так опечалены случившимся, почему бы вам не поговорить с заведующим вашим отделением? Или даже моим отделением? А теперь, если позволите, меня ждет еще одна роженица с продромальными родами.

Он повернулся и не спеша пошел прочь.

Лора подумала: «Продромальные роды? Значит, ей еще часов пять мучиться. Что же ты даже не удосужился придумать какой-нибудь более правдоподобный предлог? Совсем меня дурочкой считаешь?»

И она окликнула:

— Доктор Леместр!

Он замер.

— Да, доктор Кастельяно?

— Вы родителям сообщили?

— Да. Я не из тех врачей, кто боится быть плохим гонцом. А матери дал успокоительное.

— Могу я спросить, как вы им объяснили происшедшее?

— Я сказал, что ребенок родился очень слабенький, что мы предприняли все усилия, чтобы его спасти, но результат оказался неутешительным. А вы сформулировали бы иначе, доктор Кастельяно?

Не давая ей ответить, он развернулся и шагнул к двери.

Лора осталась стоять посреди палаты, вновь переживая все случившееся. И ее напрасные усилия, и гибель малыша, и этот тяжелый разговор лишали ее способности ясно мыслить.

К ней подошла одна из операционных сестер.

— Лора, не обижайся, если я тебе скажу: доктор Леместр — очень опытный специалист. И человек хороший. Я уверена, что в глубине души он огорчен не меньше твоего. Но с нашей работой нельзя оплакивать каждого, кого не удается спасти. Иначе свихнуться можно.

Лора молча кивнула в знак благодарности. Сестра вышла, а она подумала: «Сама ничего не понимаю, сестра. Я не свихнулась — я очень зла!»

* * *

До сих пор Лора внутренне гордилась про себя тем, что не умеет печатать на машинке. Это была еще одна составляющая ее нежелания вписываться в стереотип «настоящей женщины». Поэтому сейчас ей пришлось попросить одну из сестер, только что пришедшую на дежурство, чтобы та под ее диктовку напечатала письмо. В четырех экземплярах. Оно было адресовано не ее непосредственному начальнику, заведующему педиатрическим отделением, и не заведующему отделением акушерства и гинекологии (хотя, конечно, они получат копии), а директору всей клиники Айвену Колдуэллу, доктору медицины.

Изложив как можно более сжато события прошедшей ночи, она спрашивала доктора Колдуэлла, нет ли возможности сделать так, чтобы подобные «глупые и трагические проявления небрежности» в дальнейшем не повторялись.

Девушка торопливо печатала, едва поспевая за Лорой. Прочитав написанное, она многозначительно заметила:

— Мне кажется, доктор Кастельяно, вы кое-что упустили.

— Что же?

— Вы не назвали своего ближайшего родственника.

— Я вас не понимаю, сестра. Я не собираюсь умирать.

Та покачала головой:

— А мне показалось иначе. Это письмо равносильно самоубийству.

Лора уже опаздывала на обход, а потому, надписав три конверта из четырех, собрала их и побежала вниз отдать на стойку приемной, после чего поспешила в педиатрическое отделение. Остаток дня она ходила как сомнамбула.

В половине шестого она наконец сменилась и пошла в буфет перекусить.

Потом, по дороге к себе, она заглянула в ячейку с корреспонденцией — не пришел ли ответ на ее заявку в Национальный институт здравоохранения в Вашингтоне. Но в ячейке была какая-то реклама, счет за телефон и конверт с надписанным от руки адресом: «Доктору Лоре Кастельяно».

Она подавила зевок и вскрыла письмо. Не успела она дочитать до конца, а сон уже как рукой сняло.

Уважаемая доктор Кастельяно!

Я был бы признателен, если бы вы нашли возможность сегодня, в семь часов вечера, зайти ко мне в кабинет. Если у вас есть другие дела, просил бы их отменить, поскольку вопрос, который я намерен с вами обсудить, не терпит отлагательства.

Искренне ваш,

Айвен Колдуэлл, доктор медицины, директор.

Она бросила взгляд на часы. Шесть пятнадцать. Времени только-только, чтобы подняться к себе, принять душ и проглотить пару таблеток аспирина.